Варяг напрягся изо всех сил и попытался пошевелиться, но тут же почувствовал, как руки и ноги пронзили тысячи игл, а затем болезненная судорога пробежала по всему телу, вырвав из его горла слабый стон.

– Вы уже очнулись, заключенный? – казенно поинтересовалась женщина. – Вам не стоит поворачиваться, каждое движение будет причинять вам адскую боль. Потерпите, я вам сейчас помогу. Давайте вашу руку. Вот так...

Пальцы у женщины были мягкими и прохладными. Они весело пробежали по его коже, умело отыскали вену, а в следующую секунду он почувствовал укол, а затем новая, еще более невероятная боль опрокинула его в беспамятство.

...Варяг не помнил, сколько пролежал, но всякий раз, когда он просыпался, видел перед собой одну и ту же картину: белый, в трещинах, потолок и сидящую рядом полногрудую женщину. Потом ощущал невероятную боль во всем теле и вновь проваливался в неизвестность.

Иногда до него доносился мужской голос и обрывки разговора:

– Как он?

– Все так же, Дмитрий Савельевич. Без изменений.

Варяг хотел подняться на мужской голос, продраться сквозь вязкий туман, сквозь пелену беспамятства: когда же прекратятся его мучения? Но сил у него хватало только на то, чтобы, с трудом разлепив веки, вприщур взглянуть вокруг себя, увидеть бесформенные пятна, ничего не понять и снова впасть в долгую и тяжелую прострацию.

ГЛАВА 35

Металлом заскрежетала открываемая дверь. Что-то глухо стукнуло снаружи, а потом в проеме показались двое надзирателей. Они волокли под руки мужчину. Тот был без сознания.

– Принимайте нового постояльца, – громко известил обитателей камеры надзиратель постарше, которого зеки за красный болезненный цвет лица нарекли Помидором. Глядя на него, любой взялся бы с уверенностью утверждать, что это один из самых преданных поклонников Бахуса, страстный любитель выпить. Но странность заключалась в том, чтоПомидор был заядлым трезвенником и вознаграждение за свои услуги предпочитал брать исключительно в денежном выражении, а не стаканом водки, как делали многие по старинке.

Его молодой напарник лейтенант Прохоров, напротив, обладал весьма фотогеничной внешностью – такие мужественные правильные черты лица можно встретить разве что на рекламных щитах, пропагандирующих здоровый образ жизни. Наверняка парень мечтал о карьере юриста, но судьба распорядилась иначе, так что вместо судейской или прокурорской мантии он вынужден теперь носить форму вертухая и служить в этой забытой Богом дыре.

– Его бы в лазарет, а не в камеру, начальник, – Подал голос из глубины хаты блатной по кличке Веселый. Здесь, в камере, именно Веселый был за пахана. На правой щеке у него красовалась тоненькая ниточка шрама, которая слегка поднимала уголок рта, от чего лицо Веселого приобретало совсем не веселое, а, скорее, злодейское выражение.

– Оттуда и тащим, – почти задорно отозвался на слова пахана молодой надзиратель.

Жильцы хаты, не вставая с мест, с интересом всматривались в лицо новичка. Красив, сука, и, видать, крепок... был... Даже в неподвижном теле угадывалась порода и какая-то скрытая сила. Веселый это сразу заметил, но виду не подал и цедил сквозь зубы:

– Вы к нам, случаем, не «черта» притащили? Сами знаете, у нас место только у дверей свободно, – зло хмыкнув, он взглядом указал на шконку, где располагался «черт» с презрительной кличкой Сопля. Чертяка и вправду был неопрятен – из длинного носа, смахивающего на хобот тапира, частенько торчали сопли, которые тот неизменно вытирал рукавом. В камере с ним не общались, презирали – черт, одним словом! Даже в угол, где он проводил свои часы, зеки бросали, как правило, недружелюбные взгляды. А если случайно соприкасались с ним, то, морщась, брезгливо стряхивали с одежды невидимую нечисть.

– Непутево его рядом с чушпаном сажать, Василь Семеныч, – обратился к Веселому старший из надзирателей. – По роже видно, что он из коренных. Мы точно не знаем, конечно.

– А это проверить можно, начальник, – высказался блатной по кличке Федя Лупатый. – Скиньте его на пол, если до шконки доползет, значит, из крепких. Ежели останется у параши отираться, значит, ковром сделаем, ноги об него будем вытирать.

Он хмуро посмотрел на первоходок, которые смирненько сидели на своих шконках. Молодежь пугливо смотрела на Федю: казалось, что взмахни Лупатый рукой – и они разлетятся по углам как перепуганные воробьи.

Федя Лупатый был прав: ни один из уважающих себя зеков не смел опуститься на пол. Только чушпаны, способные портами собирать дерьмо, без всякой брезгливости селились во всех самых грязных углах. Коренной же обитатель тюрьмы любит чистоту и всегда умудряется выглядеть среди многочисленных обитателей тюрьмы как топ-модель в городской толпе.

Надзиратели, послушав базар зеков, наконец заволокли новичка на середину камеры и, не особо церемонясь, бросили на пол. Голова его глухо стукнулась о цемент.

– Живой? – усомнился молодой.

– А что с ним будет? – делово отозвался Помидор, который не любил особенно блатных. – Мы ведь его почти любовно положили.

Вертухаи коротко рассмеялись и затопали прочь из камеры. Тяжело звякнула дверь. И хата мгновенно превратилась в тесный неуютный склеп. Взгляды сокамерников были обращены на лежащего.

Варяг глухо застонал.

Помидор повернул ключ на два оборота. Секция, отделяющая одну часть тюремного коридора от другой, была закрыта, и теперь металлическую решетку можно было протаранить разве что самосвалом.

– Может, мы зря так? – усомнился молодой.

– А тебе-то что, Прохоров? Детей с ним крестить, что ли?

– Все-таки вроде приличный... нехорошо, на шконку бы его определить. Приличный же мужик вроде?

– Вроде, вроде... А ты Беспалого приказ не слышал? Не наша это забота, – веско возразил Помидор. – Наше дело зеков стеречь, чтоб никто из них из тюрьмы не убег. А там, в камерах, они пускай между собой сами разбираются. Ты думаешь, этот красавчик случайно попал в эту камеру?

– А разве нет?

– Эх, чудак. Да за нас давно уже все Беспалый решил, – ткнул Помидор пальцем вверх. – Ты же знаешь, эта камера славится как непутевая. Вот его и определили на воспитание. Ладно, забудь об этом, у нас с тобой имеется куча других дел.

И Помидор, тряся огромной связкой ключей, затопал в кабинет начальника докладывать о выполнении приказа.

Голоса. Голоса. Точно жуки жужжат в теплый летний день. Лица. Ужасные, грязные, чумазые лица. Щербатые ухмылки. Небритые щеки. Всклокоченные волосы. Вонь...

Я должен отогнать это наваждение, подумал он. Я должен. И тут впервые за все эти томительные мучительные дни беспамятства к нему на миг вернулось ясное сознание. Я же Варяг. Где я? Я в тюрьме... А это кто? Он огляделся по сторонам. Это зеки. Я в камере с простыми зеками...

– Глядите-кась, зенки открыл, – почти восторженно объявил Федя Лупатый. – Могу поспорить на пачку чая, что до шконки он не доползет. Не та у него кишка, чтобы надрываться.

– Это ты зря, посмотри, как он вылупился, – принял вызов Миша Питерский. – Такие ребята способны ползти на карачках от Мурманска до Владивостока.

Жильцам камеры был известен затянувшийся спор между Федей Лупатым и Мишкой Питерским. Если один из них присаживался, то другой непременно вставал, если один говорил, что нащупал что-то мягкое, то другой утверждал, что это колючее. Это были два антипода. И отличались друг от друга в первую очередь внешне. Федя Лупатый был относительно молод и в свои тридцать лет все еще числился в пацанах, хотя по тюрьме ходил слушок о том, что смотрящий региона пытается вывести его в положенцы. Но кандидатура не проходила потому, что он не имел всех надлежащих заслуг перед блатным миром. К тому же Федя Лупатый был москвич. А Миша Питерский, ясное дело, – из Питера. Он уже разменял шестой десяток, но довольствовался скромным званием мужика, хотя по количеству пропаренных лет мог потягаться с самым закоренелым обитателем тюрьмы. Его голос на зонах звучал всегда веско, и блатные старались заполучить к себе в союзники такого крепкого зека, каким был Миша.